Литературный оверлок. Выпуск №4 / 2017 - Руслан Гавальда

Как и следовало ожидать Аистаил никак не отреагировал на приговор. Служащий суда спросил, есть ли у него последнее желание. Ишак промолчал.

В камеру вошел мулла, полагая, что столь греховному Аистаилу понадобится истигфар, но уже через четверть часа вышел оттуда, не выполнив своей миссии. Приговоренный при упоминании имени Всевышнего взглянул на него абсолютно отрешенно, словно только что услышал о существовании религии, а потом растянулся на песчанном полу, чтобы тотчас же погрузиться в глубочайший сон. Дальнейшие увещевания просто не имели смысла.

В течение двух следующих дней приходило множество людей, чтобы поглядеть на знаменитого убийцу вблизи. Сторожа позволяли им заглянуть в камеру через глазок в двери, и за каждый взгляд брали шесть динаров. Один гравер по меди, который хотел сделать набросок, был вынужден заплатить им шестьдесят. Но рисунок скорее разочаровывал. Заключенный, прикованный цепями за все четыре копыта, все время лежал на своих нарах и спал. Он отвернулся мордой к стене и не реагировал ни на стук, ни на окрики. Вход в камеру посетителям был строго воспрещен, и сторожа, несмотря на соблазнительные предложения, не рисковали нарушить этот запрет. Опасались, что заключенный может быть преждевременно убит. По той же причине ему не передавали от посетителей еды. Она могла бы оказаться отравленной.

Все время пребывания в тюрьме Аистаил получал воду, сено и овес из конюшен для лошадей самого Ислама Имала, но не смотря на это ишаки и кони главного надзирателя обязаны были снимать с овса и прочей пищи приговоренного пробу. Впрочем, последние два дня он вообще не ел. Он спал. Время от времени его цепи позванивали, и когда сторож кидался к глазку, он успевал увидеть, что ишак делал глоток воды, снова валился на нары и засыпал. Иногда и вовсе просто переворачивался на другой бок. Казалось, что Аистаил так устал от своей жизни, что не желает проводить в состоянии бодрствования даже ее последние часы.

Между тем место было подготовлено для казни. Плотники сколотили эшафот двухметровой высоты, с трехметровыми сторонами помоста, с перилами и прочной лестницей – такого великолепия в городе еще не бывало. Кроме того, они соорудили деревянную трибуну для почетных гостей и ограду, чтобы удерживать на расстоянии простонародье. Места у окон в домах слева и справа от площади и в здании стражи давно были сданы внаем по бешеным ценам. Даже в богадельне, расположенной несколько наискосок, подручный палача снял на время у больных их комнаты и с большой выгодой пересдал их любопытствующим взглянуть на казнь. Продавцы лимонада кувшинами запасали лакричную воду, гравер отпечатал несколько сотен экземпляров портрета убийцы, сделанного в тюрьме и весьма приукрашенного полетом фантазии, бродячие торговцы дюжинами стекались в город, пекари пекли памятные пряники.

Палач, Ибрагим, которому уже много лет приходилось совершать казни через повешенье, и тот ходил к старым эшафотам, чтобы поупражняться в своём опостылевшем до сего момента деле на чучелах. Он чувствовал себя обновленным, только назначенным на должность и крупно волновался. Он ведь не имел право ошибиться, а должен был наверняка подвесить за голову ишака так, как на базарной площади мясники кровяные сосиски, а это – сложная задача, требовавшая величайшей чувствительности пальцев.

Жители города готовились к этому событию как к торжественному празднику. То, что день будет нерабочим, было понятно само собой. Женщины наглаживали свои воскресные наряды, мужчины выколачивали пыль из сюртуков и до блеска начищали сапоги. Те, кто имел военный чин или занимал должность, был цеховым мастером, адвокатом, нотариусом, главой братства или еще чем-то значительным, надевал мундир или мантию, ордена, шарфы, цепи.

Все предполагали post festum собраться в мечети для богослужения. В кухнях уже вовсю пекли и жарили, из подвалов несли вино, с рынков – цветы для украшения столов.

В одном доме Ислама Инала было тихо. Он запретил себе всякую подготовку ко Дню освобождения, как назвали в народе день казни. Ему все было отвратительно. Отвратителен внезапно воскресший ужас людей, отвратительно их лихорадочное предвкушение радости. И сами они, эти люди, все вместе, были ему отвратительны. Он не участвовал ни в представлении преступника на центральной площади, ни в процессе, ни в омерзительном променаде зевак перед камерой осужденного. Он кратко и сдержанно дал свои указания и попросил оставить его, и это было сделано. Он был так полон отвращения, отвращения к миру и к самому себе, что не мог плакать. И к ишаку он испытывал отвращение. Он не желал больше видеть в нем друга человека, но видел жертву, обреченную на заклание. Он увидит его только в момент казни, когда тот будет болтаться на эшафоте, вот когда он его увидит, увидит его совсем вблизи, он оставил за собой место в самом первом ряду. И когда народ разойдется, через несколько часов, тогда он поднимется к нему на окровавленный эшафот, и сядет рядом, и будет нести вахту целыми днями и ночами, если понадобится, и смотреть ему в глаза, этому убийце праведнейшего и скромнейшего муфтия из провинциального городка Кыргызстана – города Ош, и по капле будет вливать в его агонию все свое отвращение как едкую кислоту, пока эта гадина не сдохнет…

А потом? Что он сделает потом? Он не знал этого. Может быть, он вернется к привычной жизни, может быть, еще раз (в сороковой?) женится, может быть, зачнет сына, может быть, не сделает ничего, может быть, умрет. Ему это было совершенно безразлично. Думать об этом казалось ему столь же бессмысленным, как думать о том, что делать после смерти: разумеется, ничего, о чем он мог бы знать уже теперь.

2

Казнь была назначена на пять часов пополудни. Уже утром пришли первые любители зрелищ и обеспечили себе места. Они принесли с собой стулья и скамейки, подушки для сиденья, провизию, вино и привели своих детей. Когда ближе к полудню со всех сторон к городу начали стекаться толпы сельского люда, на площади у заставы уже было так тесно, что новоприбывшим пришлось располагаться на полях и в садах, разбитых террасами на склонах плато, и вдоль дороги. Бродячие торговцы уже развернулись вовсю, люди ели, пили, кругом стоял шум и смрад, как на ярмарке. Вскоре собралось тысяч десять народу, больше чем на праздник Курбан-Байрам, больше чем на самое большое поломничество в Мекку, больше чем когда-либо вообще собиралось в на какую либо свадьбу или казнь. Люди усыпали все склоны. Они залезали на деревья, они карабкались на стены и крыши, они десятками, дюжинами теснились в проемах окон. Лишь в центре площади, за барьером ограждения, словно вырезанное ножом из теста человеческой толпы, еще оставалось свободное место для трибуны и эшафота, который вдруг стал совсем маленьким, как игрушка или сцена кукольного театра. И еще оставался свободным узкий проход от места казни к дому Ислама Инала.

Примерно в три часа появились Ибрагим и его подручные. Их встретили одобрительным гулом.

Около четырех начала заполняться трибуна. Явилось много благородных господ, богачей, красивых дам – было на что полюбоваться. Собралась вся знать города и провинции. Ислам Инал был в черном, в черных чулках, в черной шляпе. Последним появился муфтий в открытых носилках, в сиянии фиолетового облачения и в зеленой тюбетейке. Торжественный момент приближался.

Потом минут десять не происходило ничего. Господа заняли места, народ замер, никто больше не ел, все ждали. Ибрагим и его подручные стояли как вкопанные на сцене эшафота. Солнце, большое и желтое, висело над площадью. Из долины дул теплый ветер, доносивший аромат цветущих кактусов. Было жарко и прямо-таки невероятно тихо.

Наконец, когда уже казалось, что напряжение достигло предела и тишину вот-вот разорвет тысячеголосый вопль, свалка, драка или еще какое-нибудь событие в толпе, послышался топот копыт.

Тюрьма находилась всего в пяти минутах от места казни, и если приговоренный по какой бы то ни было причине не мог преодолеть это расстояние пешком, то его привозили туда на открытой телеге. Но преступник являлся ишаком. И все были довольны, благосклонно приниляв известную «пьесу» в неожиданно новой постановке. Многие даже нашли уместным такой выход главного героя. Такому исключительно мерзкому преступнику не полагалось исключительное обращение. Нельзя же его как заурядного разбойника по королевски везти на площадь, пусть и в цепях и в телеге. В этом не было ничего сенсационного.

Аистаил остановился между эшафотом и трибуной. Никаких оков более на нем не было. Никто не вел его. Казалось, ишак проходя мимо, как свободное животное, случайно сюда забрело.

И тогда произошло чудо. Или нечто вроде чуда, а именно нечто настолько непостижимое, неслыханное и невероятное, что все свидетели назвали бы это потом чудом, если бы они вообще еще когда-нибудь решились заговорить об этом, а они никогда не говорили, ибо все они позже стыдились признаться, что вообще были причастны к такому делу.